В описании так и тянет написать что-нибудь пошлое про "процвесть и умереть", но не буду - просто знайте, что это очень посредственный флафф с очень сомнительного качества выразительными средствами. Но вздрочнуть и всплакнуть очень даже можно.
Почитать на фикбуке
Читать тут. Примерно 1100 слов какой-то геронтофилии и странных кинков.
Май 1813
Вдоль пруда прогуливается красивая пара: высокий худой мужчина и женщина в светлом платье и затейливой шляпке. Их разговора не слышно, ветер доносит смех и играет подолом ее платья и косынкой.
Буш прикрыл глаза. Ему странно наслаждаться запахом яблоневого цвета и теплом солнечных бликов на лице. Ричард с веткой в руке и очень внимательным выражением на личике отвлекает его:
— Что ты делаешь? — лепечет Ричард. Буш уже научился разбирать некоторые его фразы, но следующую сразу не понимает.
— Что? — переспрашивает он, — Ах, да. Да, Ричард, я мечтаю.
— А о чем? — не унимается младший Хорнблауэр.
— Чтобы погода не испортилась. Хорошо, что наконец нет дождя.
О том, чтобы у меня отросла нога, черт побери. О том, чтобы твоя прекрасная мачеха увела тебя куда-нибудь, и я смог отстегнуть эту мерзкую деревяшку. Мечтаю положить голову на колени твоему отцу и закрыть глаза. Он запустит свои длинные пальцы в мои волосы и будет задумчиво и смущенно перебирать их: ему будет неловко и непривычно, но он знает, что мне нравится, и этого будет достаточно. У него руки музыканта. И ухо канонира — какая ирония! Я мог бы целовать его пальцы, пока солнце не сядет, один за другим. Сначала самые кончики, потом каждый сустав, ладони, запястья… Я бы напрочь испортил его щегольские кружевные манжеты, и он был бы сам этому рад. Он бы склонялся ко мне и целовал робко и бережно, как если бы это я зимой две недели находился на пороге смерти. Я бы чувствовал запах его кожи и одеколона. Я хорошо его знаю — это запах счастья и умиротворения, и это же запах самой огненной, стыдной и пьяной страсти — прекраснее даже аромата цветущего сада. Его пальцы скользили бы по моей шее. Он шептал бы: «Уильям, мой Уильям…» И я думал бы, что знаю, дорогой Горацио, что это значит, я тоже люблю тебя, мой добрый друг, так крепко, что иногда не могу в это поверить. Потерять ногу, чтобы обрести это чувство, — было самым удачным предприятием за всю мою жизнь. Мне не жаль было бы и второй ноги — и всех призовых денег в придачу. Он бы привел в полный беспорядок мой галстук и рубашку и в крайнем смущении сообщил бы, что у меня веснушки на плечах. Он еще совсем слаб и бледен после болезни и быстро утомляется, но его пальцы дрожали бы не от слабости, а от напряжения и чувства неловкости. Его робость, как всегда, привела бы меня в неистовство, и я, притянув его за затылок, заставил бы поцеловать меня как следует. А может, я лежал бы умиротворенный, глядя в его мечтательное лицо — оно кажется совсем молодым в такие моменты. Рай не может быть лучше: вокруг все цветет, щебечет и переливается светом, и Горацио Хорнблауэр целует меня так, что от нежности сердце готово разорваться…
— Буш, Буш! Вы уснули? — он открывает глаза. Нет, его Хорнблауэр поседел и ссутулился, и голос его звучит чуть надтреснуто. Как видно, их молодость уже отцвела.
— Похоже на то, сэр. Пора домой?
Хорнблауэр аккуратно усаживается рядом, касаясь его плечом; леди Барбара неподалеку показывает Ричарду бабочку. Горацио незаметно пожимает руку Буша, и только потому, что они сидят очень близко, Буш почувствует тихий вздох Хорнблауэра.
— Леди Барбара согласилась, что вы достаточно надежны, чтобы следить за моим выздоровлением, и сочла возможным покинуть нас на пару недель, чтобы повидать родню, — глаза его блестят сдерживаемым смехом, и он нарочито громко шепчет, — Но я полагаю, мистер Буш, что такая молодая красивая дама, понимая, что две старых развалины вроде нас с вами никуда…
— Лорд Горацио Хорнблауэр! — леди Барбара несколько секунд почти правдоподобно изображает гнев, а потом звонко смеется. Хорнблауэр, Буш и Ричард следуют ее примеру, и кажется, что ветви яблони колышутся не от ветра, а от их смеха. Буш, все еще смеясь, касается лбом плеча Горацио; он пытается и не может вспомнить, когда в последний раз был так счастлив.
— Помочь отстегнуть ногу? — шепчет ему в самое ухо Хорнблауэр.
Они привыкли делать вид, что не замечают ее, хотя она всегда была даже не за плечом, не бок о бок, а еще ближе: на шканцах панибратски клала Хорнблауэру на плечо свою тяжелую руку и не гнушалась ложиться под одеяло их аскетической, но почти супружеской постели. А несколько месяцев назад Хорнблауэр увидел ее в зеркале: туго обтянутый серой кожей череп, торчащие ребра, глубоко провалившийся живот, и отвратительно седые волосы даже на груди. Хорнблауэр давно не боится смерти; но то, что сделало с его телом время, было несправедливо и даже возмутительно. Бренная оболочка, которую он влачит, уже готовится истлеть и быть сожранной червями, но сам Хорнблауэр продолжает остервенело бороться: гулять, плавать, есть за двоих, спать за четверых, вести оживленную переписку, играть с сыном, заигрывать с женой и отчаянно храбриться перед Бушем. Как будто бы Уильям не догадается, что будь дела хорошо, его не позвали бы бессрочно гостить в Смолбридж, и его хозяин — кавалер Досточтимого ордена Бани, коммодор, лорд Горацио Хорнблауэр — не проводил бы с гостем буквально каждый свободный час, днем и ночью, демонстрируя чудеса внимательности и заботы, вовсе ему не свойственных.
У Буша была очаровательная, хотя и раздражающая привычка: во сне в ответ на каждое движение Хорнблауэра стискивать его рукам и еще теснее прижимать к себе. От этого бывает нестерпимо жарко и даже тяжело дышать. Хорнблауэр в ответ иногда будит его среди ночи внезапными порывами страсти, Буш никогда не бывает против. Он ни за что не догадается, что этому предшествует: просыпаясь от громогласного храпа, Хорнблауэр подолгу не может уснуть. Ставни прикрыты неплотно, и в синем мраке постепенно возникают очертания предметов. Он смотрит на Уильяма; смотрит, как ему кажется, часами (конечно, нет, просто лорд Горацио слишком нетерпелив), укачивая на своем плече, как два года назад во Франции, когда он старался унять свою душевную боль и облегчить страдания Буша после ампутации. Когда он окончательно примирился со своим сердцем. В темноте видно широкую улыбку просыпающегося Буша, демонстрирующую ряд крепких чуть неровных зубов. Уильям теперь всегда улыбается, когда они наедине.
Хорнблауэр чувствует, как мало осталось времени, чтобы выплеснуть любовь, переполняющую эти крохотные для такого объема чаши у них в груди. Близость приносит много радости, но совсем мало удовольствия: больше досаду, когда опять не удается совладать с собственными искореженными телами. Но эти быстрые майские ночи нарочно созданы для того, чтобы любить друг друга до рассвета (и до самого гроба, и вообще всегда), когда соловьи начинают пищать так громко, а магнолия — пахнуть так резко и раздражающе, что поневоле почувствуешь себя живым и полным молодых сил. Хорнблауэр уже пару месяцев засыпает умиротворенный и одновременно как будто чуть встревоженный — никогда в жизни на него не сваливалось так много счастья.